В целом мифологическое делает акцент скорее на неповторимости, на различии, нежели на едином. Неповторимое особенно важно и требует к себе особого внимания. Боги, да и вообще все живые существа говорят каждый по-своему и с каждым по-своему. Видимо, именно поэтому одинаковое восприятие чего-либо (как у нас было бы в случае свидетельства нескольких очевидцев) выглядит для мифологического мира менее достоверным, чем восприятие особенное. И поэтому же опыт играет не самую большую роль в доказательстве и веровании: нет такого опыта, который не может быть в некоторый (любой) момент опровергнут, и нет такой ситуации, которая с точностью повторила бы предыдущую. Изменчивость и многообразие должны быть замечены не менее, а даже более, чем сходство, ибо именно они таят в себе неожиданность и требуют каждый раз новой реакции, а значит — и повышенного внимания, дабы не ошибиться в этой реакции.
“Для нас одним из основных признаков, по которому узнаётся объективная ценность восприятия, является то обстоятельство, что воспринимаемое явление или существо при одинаковых условиях одинаково воспринимается всеми… У первобытных людей, однако, мы видим нечто совершенно противоположное: у них постоянно случается так, что некоторые существа и предметы открываются только некоторым лицам, исключая всех остальных присутствующих. Это никого не поражает, все находят это естественным” [1, 37-38]. Однако, если мистическая сила разлита во всех и во всём равным образом, то, казалось бы, такая абсолютная разница восприятия должна быть исключена, и прочие должны слышать и видеть, если не само это “нечто” в полной мере, то хотя бы его отголосок — в силу всеобщей мистической причастности. На деле же получается, что слышит и видит только один и именно тот, кому это нужно. И это воспринимается как должное. Следовательно, особенность признаётся более важной и сильнее выраженной, чем взаимопроникновение. Для мифопоэтического мира вообще ценно особое, различающееся мировосприятие, и отличие и необходимость обуславливают друг друга, поскольку именно особость, отличие делает нечто незаменимым для мифопоэтического мира, и множество отличных сущностей и видений дополняют друг друга и имеют каждое свою непререкаемую ценность.
Тогда можно объяснить оборачивание, которое присутствует повсеместно и в мифологии, и в сказках, и даже в былинах (достаточно вспомнить хотя бы такого былинного персонажа, как Волх Всеславьевич, рождённого от змея и без труда принимающего облик различных животных и птиц) и древнее оборотничество, не требующее смены сущности, то есть потери особенного, присутствующее в сказках народов Африки, Австралии и сказках индейцев, и невозможность существования в мифопоэтике оборотничества более позднего типа. Ведь позднее оборотничество основано ни на чём ином, как на общности, позволяющей сущностям взаимопроникать друг в друга, и на потере особенного — своего облика, своего поведения, и самое главное — своей сущности. Как может оно существовать, тем более — в таком повсеместном распространении — в картине мира, где важнее всего — особенное, отличающееся? Потому у “древних народов” оно и не встречается вовсе, а в русской традиции встречается лишь как вариант достаточно позднего заимствования в цикле рассказов об оборотнях. Но это, как говорил Киплинг, уже совсем другая история.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
no subject
2015-04-14 18:15 (UTC)“Для нас одним из основных признаков, по которому узнаётся объективная ценность восприятия, является то обстоятельство, что воспринимаемое явление или существо при одинаковых условиях одинаково воспринимается всеми… У первобытных людей, однако, мы видим нечто совершенно противоположное: у них постоянно случается так, что некоторые существа и предметы открываются только некоторым лицам, исключая всех остальных присутствующих. Это никого не поражает, все находят это естественным” [1, 37-38]. Однако, если мистическая сила разлита во всех и во всём равным образом, то, казалось бы, такая абсолютная разница восприятия должна быть исключена, и прочие должны слышать и видеть, если не само это “нечто” в полной мере, то хотя бы его отголосок — в силу всеобщей мистической причастности. На деле же получается, что слышит и видит только один и именно тот, кому это нужно. И это воспринимается как должное. Следовательно, особенность признаётся более важной и сильнее выраженной, чем взаимопроникновение. Для мифопоэтического мира вообще ценно особое, различающееся мировосприятие, и отличие и необходимость обуславливают друг друга, поскольку именно особость, отличие делает нечто незаменимым для мифопоэтического мира, и множество отличных сущностей и видений дополняют друг друга и имеют каждое свою непререкаемую ценность.
Тогда можно объяснить оборачивание, которое присутствует повсеместно и в мифологии, и в сказках, и даже в былинах (достаточно вспомнить хотя бы такого былинного персонажа, как Волх Всеславьевич, рождённого от змея и без труда принимающего облик различных животных и птиц) и древнее оборотничество, не требующее смены сущности, то есть потери особенного, присутствующее в сказках народов Африки, Австралии и сказках индейцев, и невозможность существования в мифопоэтике оборотничества более позднего типа. Ведь позднее оборотничество основано ни на чём ином, как на общности, позволяющей сущностям взаимопроникать друг в друга, и на потере особенного — своего облика, своего поведения, и самое главное — своей сущности. Как может оно существовать, тем более — в таком повсеместном распространении — в картине мира, где важнее всего — особенное, отличающееся? Потому у “древних народов” оно и не встречается вовсе, а в русской традиции встречается лишь как вариант достаточно позднего заимствования в цикле рассказов об оборотнях. Но это, как говорил Киплинг, уже совсем другая история.