Дарья Пашинина Оборотничество и оборачивание

[svart_ulfr]

Представление об оборотнях обыкновенно связывается с мыслью о чём-то древнем и мистическом, буквально выходящем “из тьмы веков”. Казалось бы, пришедшие из древних времён, эти существа наиболее ярко должны быть отражены в представлениях тех народов, что по своему мышлению ближе всего к этим временам, — в представлениях народов, которые этнологи называют “дикими”, “первобытными” или “примитивными” — иными словами, народов Африки, Австралии и Океании, а также некоторых индейских племён. Тех, для которых ещё жива мифология и сказки рассказываются и почитаются всем племенем или народом, а не превратились лишь в детское занятие. Кажется, что именно их представления о мире, их мифопоэтика и позволяет существовать образу оборотня, и, более того, даже является причиной и истоком его существования.

Однако, если посмотреть более пристально на эти мифопоэтические представления, то обнаруживается, что встречающиеся в них оборотни (назовём их “древними оборотнями” для того, чтобы отличать их от “поздних оборотней” или просто “оборотней”, встречающихся, например, в европейской художественной литературе) имеют не так уж много общего с теми, что знакомы нам по кинокартинам и художественным произведениям, так или иначе затрагивающим эту тему начиная со средних веков и до сего дня. Дело в том, что оборотень в африканских, австралийских, индейских сказках никогда не является человеком и, соответственно, не знает никакой борьбы и вытеснения друг другом нескольких сущностей (с которыми, собственно говоря, и связана мучительность смены облика), составляющих основу оборотничества как оно нам известно из более поздней цивилизованной западной культуры. В древних сказках так называемый оборотень является лишь самим собой — как правило, гиеной или змеем, умеющим лишь прикидываться человеком, то есть принимать его облик; ему не нужно ни завладевать каким-то конкретным человеком, ни прикладывать особых усилий и средств для того, чтобы изменить на время свой внешний вид — ибо таковые усилия и средства нужны были бы лишь для изменения сущности, а не только внешнего вида, а сущности древние оборотни никогда не меняют.

Вся беда, всё мучение и весь ужас позднего оборотня состоит в том, что он вынужден менять сущность, в результате чего он уже не является ни человеком, ни зверем, ни демоном, что стравливает все эти сущности и командует вытеснениями, но становится чем-то непонятным, в чём есть всё это плюс утроенное стремление каждой из этих сущностей выгнать, наконец, всех прочих, чтобы остаться в одиночестве, и утроенный страх их быть самим навсегда выгнанными. Древние же оборотни вовсе не знают такого страха.

Однако, в таком случае получается, что оборотень древний и оборотень поздний — явления настолько разные, что впору вводить для каждого из них своё особое название во избежание путаницы. И говорить о происхождении одного из другого и тем более объяснить это происхождение становится довольно-таки трудно. В самом деле, древний оборотень гораздо более могущественен и самодостаточен, нежели поздний, и представить себе причины, заставившие его поступиться своим могуществом и свободой и превратиться в оборотня позднего, остаются при таком рассмотрении совершенно неясны.

Быть может, представления “древних народов” и представления, к сфере которых относятся поздние оборотни, слишком уж далеки друг от друга, чтобы можно было увидеть явную связь, и следует обратиться к какому-нибудь промежуточному слою культуры, чтобы эту связь разглядеть? К примеру, к прибалтийским, коми и норвежским мифопоэтическим представлениям и к русской мифопоэтике, которая не столь далека от западных представлений о поздних оборотнях и по времени, и по пространственному местоположению. В первую очередь, конечно, к народным волшебным сказкам, ибо от мифологии русской мало что уцелело.

И здесь выявляется интересная особенность: в русских сказках присутствует некий аналог древнего оборотничества, но, так сказать, с обратным знаком — оборачивающийся также имеет лишь одну сущность и никогда её не меняет, меняя облики, но сущность эта всегда и исключительно человеческая. Назовём такое превращение человека без изменения его сущности оборачиванием ипопробуем проанализировать более подробно его отношение к позднему оборотничеству.Пожалуй, главное различие позднего оборотничества и оборачивания, равно как и оборотничества и древнего оборотничества, состоит в том, что в первом случае, при оборачивании, происходит лишь смена облика, но не сущности — сущность героя сохраняется и остаётся единой при всех внешних превращениях, в то время как оборотничество выступает именно как борьба и подмена нескольких сущностей, в связи с чем и происходит смена облика. Иными словами, в первом случае происходит образное изменение, внешнее, во втором — сущностное, внутреннее. Если оборачивающийся меняет свои обличья, как одежду, не меняя при этом своей сущности, то оборотень вынужден менять облик именно вследствие того, что в него вселяется и завладевает им иная сущность, которая и подчиняет его своей воле и, в итоге, зачастую вовсе вытесняет из оборотня человеческое.

С этим же, по-видимому, связано и то, что при оборачивании смерть героя означает и конец превращений, ибо без сущностной основы внешние образы существовать не могут (в этом смысле можно сказать, что божественное превращение, то есть оборачивание, свойственное божествам, бесконечно именно в силу божественного бессмертия). Причём снятие чар происходит в данном случае независимо от того, является ли источником этих чар сам оборачивавшийся или же некое третье лицо. В сходной же ситуации при смерти героя, которому свойственно оборотничество, умирает лишь одна из участвующих в ряде превращений сущностей — сущность человеческая — оборотень же по существу своему бессмертен, а потому и смерть человека, в которого он вселяется вовсе не означает конца цепочки превращений; напротив, покинув ставшую бесполезной человеческую оболочку, оборотень в обличье зверя-демона или же безликий отправляется на поиски новой человеческой жертвы, новой личины. Для древнего же оборотня смерть невозможна вовсе ни в человеческом обличье, ни в зверином — в силу бессмертия его единственной сущности, что притворяется то тем, то другим, меняя облик.

Таким же образом различается и значение шкуры, внешней “съёмной” личины для оборачивающегося и для оборотня. Оборачивающийся, который является таковым по собственной воле и способности, как, например, Иван Кобылин или Волх Всеславьевич, вовсе в такой вспомогательной “съёмной” шкуре не нуждаются, и в своих превращениях совершенно свободны — внешние силы не могут их ни заставить менять облик по своему усмотрению, ни лишить их этой способности. Так же не нуждаются в шкурках и прочих средствах для превращения и древние оборотни — способность превращения является их природной чертой, сущностной особенностью. Оборачивающиеся “подневольные”, то есть околдованные типа Царевны-лягушки, Финиста-ясна сокола или превращённых колдунами в вовкулаков (людей-волков) людей с уничтожением “шкурки” принимают свой прежний естественный вид и освобождаются от чар. И напротив, освобождение от чар для них означает исчезновение шкурки. А.Н. Афанасьев приводит множество примеров такого освобождения: “Сила околдования превращает сказочных героев различными зверями (волком, медведем, рысью, конём, собакою, козлом и бараном), чудовищными змеями и гадами (жабою, лягушкою и пр.), и во всех этих метаморфозах главное значение принадлежит шкуре животного… По свидетельству народной сказки, царевна-лягушка освобождается от заклятия после сожжения её лягушачьей кожурины; точно так же предаются огню змеиная сорочка, свиной кожух и другие шкуры, в которые рядятся очарованные царевичи и царевны. На Руси хранится такое предание: красавица, превращённая мачехой-ведьмою в рысь, прибегала к своему осиротелому ребёнку, сбрасывала с себя звериную шкурку и кормила его материнскою грудью, а накормив, — снова оборачивалась рысью и удалялась в дремучий лес; муж красавицы, улучив удобную минуту, захватил звериную шкурку, спалил её на огне и тем самым освободил свою подругу от волшебного очарования. В норвежской сказке один из королевичей, превращённых в жеребят, говорит своему избавителю: «возьми этот старый меч, в день твоей свадьбы ты должен отрубить нам головы и снять лошадиные кожи; тогда мы опять сделаемся людьми»” [2, 268]. Также и вовкулаки, обращённые в волков-оборотней помимо своей воли, по народному преданию, освобождаются от чар, если кто-нибудь сумеет снять с них волчью шкуру. Оборотень же, напротив, потеряв свою звериную шкуру начинает страдать, а нередко и вовсе исчезает со стоном, будто умирает, и более не обращается ни в человека, ни в зверя до тех пор, пока не оправится от этой потери и не обретёт себе новой звериной шкуры.

Comments

[svart-ulfr.livejournal.com]

В целом мифологическое делает акцент скорее на неповторимости, на различии, нежели на едином. Неповторимое особенно важно и требует к себе особого внимания. Боги, да и вообще все живые существа говорят каждый по-своему и с каждым по-своему. Видимо, именно поэтому одинаковое восприятие чего-либо (как у нас было бы в случае свидетельства нескольких очевидцев) выглядит для мифологического мира менее достоверным, чем восприятие особенное. И поэтому же опыт играет не самую большую роль в доказательстве и веровании: нет такого опыта, который не может быть в некоторый (любой) момент опровергнут, и нет такой ситуации, которая с точностью повторила бы предыдущую. Изменчивость и многообразие должны быть замечены не менее, а даже более, чем сходство, ибо именно они таят в себе неожиданность и требуют каждый раз новой реакции, а значит — и повышенного внимания, дабы не ошибиться в этой реакции.

“Для нас одним из основных признаков, по которому узнаётся объективная ценность восприятия, является то обстоятельство, что воспринимаемое явление или существо при одинаковых условиях одинаково воспринимается всеми… У первобытных людей, однако, мы видим нечто совершенно противоположное: у них постоянно случается так, что некоторые существа и предметы открываются только некоторым лицам, исключая всех остальных присутствующих. Это никого не поражает, все находят это естественным” [1, 37-38]. Однако, если мистическая сила разлита во всех и во всём равным образом, то, казалось бы, такая абсолютная разница восприятия должна быть исключена, и прочие должны слышать и видеть, если не само это “нечто” в полной мере, то хотя бы его отголосок — в силу всеобщей мистической причастности. На деле же получается, что слышит и видит только один и именно тот, кому это нужно. И это воспринимается как должное. Следовательно, особенность признаётся более важной и сильнее выраженной, чем взаимопроникновение. Для мифопоэтического мира вообще ценно особое, различающееся мировосприятие, и отличие и необходимость обуславливают друг друга, поскольку именно особость, отличие делает нечто незаменимым для мифопоэтического мира, и множество отличных сущностей и видений дополняют друг друга и имеют каждое свою непререкаемую ценность.

Тогда можно объяснить оборачивание, которое присутствует повсеместно и в мифологии, и в сказках, и даже в былинах (достаточно вспомнить хотя бы такого былинного персонажа, как Волх Всеславьевич, рождённого от змея и без труда принимающего облик различных животных и птиц) и древнее оборотничество, не требующее смены сущности, то есть потери особенного, присутствующее в сказках народов Африки, Австралии и сказках индейцев, и невозможность существования в мифопоэтике оборотничества более позднего типа. Ведь позднее оборотничество основано ни на чём ином, как на общности, позволяющей сущностям взаимопроникать друг в друга, и на потере особенного — своего облика, своего поведения, и самое главное — своей сущности. Как может оно существовать, тем более — в таком повсеместном распространении — в картине мира, где важнее всего — особенное, отличающееся? Потому у “древних народов” оно и не встречается вовсе, а в русской традиции встречается лишь как вариант достаточно позднего заимствования в цикле рассказов об оборотнях. Но это, как говорил Киплинг, уже совсем другая история.