Русское бретерство

[svart_ulfr]

«А где они теперь? Такой был Пью - и умер в нищете. И Флинт был такой - и умер от рома в Саванне. Да, это были приятные люди, веселые... Только где они теперь, вот вопрос!»

Р.Л. Стивенсон Остров сокровищ

В какой-то момент дуэль становится модным явлением. Поначалу распространившаяся в среде европеизированной молодежи, в первую очередь военной, эта мода в первые десятилетия XIX века стала всеобщей. О поединках мечтали, как о воинских подвигах и любовных победах; дуэли неразрывно связывались с надеждами на славу и уважение. И появились люди, для которых эти мечты и надежды не тускнели на первом же барьере, не отступали на задний план, а становились делом всей жизни.

Если дворянин часто дерется на дуэлях – значит, он строг в вопросах чести. Чтобы приобрести репутацию человека, который не шутит честью, нужно иметь в своей биографии несколько поединков. Такая логика очень многих подкупала своей простотой и очевидностью. И тогда дуэль становилась самоцелью, было уже неважно, есть ли для нее причины, или нет. И оскорбление становилось самоцелью, так как за ним должно было последовать «благородное удовлетворение» . Людей же, которые «ищут случая придраться для вызова на поединок» ( В . И . Даль ), «привязываются и оскорбляют из удовольствия оскорбить» ( Ф . М . Достоевский ), называли бретерами (от фр . brettuer – дуэлист , забияка ; в русском варианте встречалось и написание с двумя «т» - «бреттер» ).

Каждый сходит с ума по-своему. Один – наедине с самим собой, в своем кабинете или дальнем казанском поместье. Для другого вся прелесть заключается в том, чтобы бросить вызов окружающим, подразнить «нормальное» большинство. В конце XVIII – первой трети XIX века , в эпоху расцвета русской дуэли и моды на нее, метафорический вызов обществу превращался в реальные вызовы на поединки. Почти все формы молодежного эпатажа объединились в бретерстве. И законы чести, point d’honneur , часто оставались последней ненарушаемой нормой поведения.

Законы point d’honneur для бретера заменяли все прочие. Человек имеет право на любые поступки, если они не противоречат его личным представлениям о чести и если он готов ответить за них согласно обычаям, «принятым между благородными людьми» . Человек может иметь любые прихоти и слабости, быть жестоким или великодушным, если этот человек готов с оружием в руках отстоять свои права. Дуэльный ритуал должен дать возможность определить, чье право «правее». Бретер, как средневековый рыцарь, бросает вызов всем и всему. И как для рыцаря турнир, для бретера дуэль – священный обряд , к которому он относится с уважением и почти трепетом. Дуэль – это обряд вступления в орден настоящих рыцарей, настоящих гусаров, настоящих джентльменов, настоящих мужчин. Дворянин, тем более офицер, ни разу не дравшийся на поединке, вызывал недоумение и даже насмешливую улыбку.

Дуэль для бретера – это ритуал , близкий к братанию: в обоих случаях сближение, почти родство скрепляется кровью, возможной и реальной. Поэтому легко объяснимо, что бретер после дуэли не испытывает никаких враждебных чувств к своему сопернику.

Поведение соперника на дуэли помогает бретеру узнать в нем «своего» (т.е. такого же бретера), или же «обычного» человека. Но чем более человек бретер, тем уже круг тех, кого он может признать «своими», а все остальные оказываются недостойными благородного отношения.

Шла адская игра в клубе. Наконец, все разъехались, за исключением Ф.И. Толстого-Американца и П.А. Нащокина, которые остались перед ломберным столом. Когда дело дошло до расчета, Толстой объявил, что противник должен ему заплатить двадцать тысяч.
- Нет, я их не заплачу, - сказал Нащокин, - вы их записали, но я их не проиграл.
- Может быть, это и так, но я привык руководствоваться тем, что записываю, и докажу вам это, - ответил граф. Он встал, запер дверь, положил на стол пистолет и прибавил: - Он заряжен: заплатите или нет?
- Нет.
- Я вам даю десять минут на размышление.
Нащокин вынул из кармана часы, потом бумажник и отвечал:
- Часы могут стоить рублей пятьсот, а в бумажнике – пятирублевая ассигнация: вот все, что вам достанется, если вы меня убьете. А в полиции вам придется заплатить не одну тысячу, чтобы скрыть преступление. Какой же вам расчет меня убивать?
- Молодец, - крикнул Толстой и протянул ему руку. – Наконец-то я нашел человека!»

В этих взглядах иногда находили оппозиционность государственной бюрократической системе, но, на наш взгляд, ее не стоит преувеличивать. Великий князь Константин Павлович был во многом прав: «Пусть себе молодой офицер пошалит, перебесится, это не беда, лишь бы хорошо, исправно служил. И обыкновенно бывает так: чем больше офицер шалит, тем исправнее служит…Но читать журналы и книги? Это скверно, вольнодумство, никуда не годится… Но собираться и обедать вместе, это еще хуже… Ни, ни!»

Конечно, для многих бретерство было эскападой, периодически возникающей почти физиологической реакцией на фрунт, развод, парад и тому подобное, психологической разгрузкой, даже отдыхом.

Но не будем и преуменьшать. Ведь все-таки настоящие бретеры большей частью и читали, и бунтовали. Многие из них были людьми весьма образованными и начитанными, обладали острым умом и живым воображением. Ф . И . Толстой-Американец , М . С . Лунин , А . И . Якубович , Ф . Ф . Гагарин и другие были, каждый по-своему, людьми интересными и незаурядными, выбивающимися из рамок и схем – государственных, политических, из всех прочих жестких структур. Это были личности, нигде не ставшие до конца «своими» .

Многие из бретеров оказались в тайных обществах. Для них это было естественно. М . С . Лунин , еще в 1812 году собиравшийся проситься парламентером к Бонапарту , чтобы при передачи депеши заколоть ненавистного корсиканца (он даже демонстрировал всем желающим специально для этой цели приготовленный кинжал), - через несколько лет столь же естественно мог обратить свой кинжал против другого тирана. Постоянная привычка с оружием в руках подтверждать личную честь и благородство предлагала такие же решительные средства для борьбы с неблагородством и бесчестием политическим.

Декабристы не рассматривали дуэль в качестве средства политической борьбы, но вели себя вполне по-бретерски: по-бретерски вызывались на поединок с тираном, по-бретерски шли на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года . Александр Одоевский бесшабашно восклицал: «Умрем, братцы! Ах, как славно умрем!» И противостояние на площади напоминало двух дуэлянтов стоящих у барьера.

Потом, в царствование Николая I , власти уже не столь лояльно относились к бретерству. Отставка А . П . Ермолова в 1827 году , а затем польское восстание 1830 – 1831 годов закончили историю двух крупнейших «центров» российского бретерства – Кавказа и Варшавы . Да и само бретерство потеряло оппозиционность, буйство стало шалостью.

Дуэль для бретера, конечно же, не была средством выражения каких-либо политических идей или осознанного общественного протеста. В поединке привлекала жажда победы, «упоение в бою» и.. красота . Красота – в свободе проявления своей личности, в праве на любые поступки. Красота – в пренебрежении жизнью; красота – в утонченной вежливости на барьере; красота – в жестокости и неожиданности оскорбления.

Много проказ сходило с рук Шумскому. Погубил его вот какой случай: пьяный он пришел в театр, в кресла; принес с собою взрезанный арбуз, рукою вырывал мякоть, и ел. Перед ним сидел плешивый купец. Опорожнивши арбуз от мякоти, Шумский нахлобучил его на голову купца, и на весь театр сказал: „Старичок! Вот тебе паричок!" Купец ошеломел; но когда освободился от паричка, и, обернувшись, увидел перед собою смеющегося пьяного офицера, то также громко воскликнул: „Господи! Что же это? Над нами, купцами, ругаются публично". В театре произошла суматоха, Шумского арестовали; от Государя утаить нельзя было,— и Шумский послан на Кавказ в бывший тогда гарнизонный полк. По смерти Аракчеева он вышел в отставку, поступил в гражданскую службу, но за пьянство уволен; затем бродил из монастыря в монастырь в качестве послушника, ради куска хлеба, и умер, говорят, в кабаке.

Некоторые выходки Американца или Шумского могут показаться патологическим садизмом, даже если мы видим, что своей жизнью они играют так же легко, как и чужими. Но помимо несомненных психологических отклонений или их отсутствия, жестокость – это феномен культурный. Знаменитые военные походы, особенно начала XIX века , в значительной степени изменили в массовом сознании отношение к убийству. О знаменитом партизане Александре Самойловиче Фигнере , прославившемся своей храбростью и самоотверженностью, рассказывали: «Его лучшею и частою забавою было, внушив ласковым разговором с пленными офицерами веселость и доверие к себе, убивать их неожиданно из пистолета и смотреть на предсмертные их мучения» Это делалось только вдали от армии, куда доходили о том только темные слухи, которым не верили или забывали в шуме военном» .

Жизнь не являлась абсолютно доминирующей ценностью. Культ достойной гибели на поле боя с оружием в руках, лицом к лицу с врагом отчасти распространялась и на поединки. Вообще отношение к жизни и смерти было тогда иным. Ю . Н . Тынянов говорил, что «во времена Пушкина и декабристов смерти не боялись и совсем не уважали ее <…> Страх смерти.. в России придумали позже – Тургенев, Толстой» .

Кроме того, эстетизация жестокого и отвратительного - это явление, закономерно, периодически возникающее в культуре. Название трактата Томаса де Квинси «Об убийстве как одном из изящных искусств» для романтического сознания было шокирующим, но не случайным. Так и бретер мог видеть красоту в убийстве, жестокости, в оскорблении.

Дуэль – это ритуал , и бретеры – своеобразные жрецы этого ритуала. Они хранят традицию, поддерживают строгость правил; они участвуют во множестве дел чести, иногда даже провоцируя и стравливая неопытных дуэлянтов, тем самым привлекая всеобщее внимание, увеличивая значение именно этой сферы жизни.

Участие в делах чести являлось едва ли не основным занятием бретера. Ни одна ссора и уж тем более поединок в обществе не могла состояться без «своего» бретера. Бретер мог быть секундантом, посредником, свидетелем, самим своим присутствием и участием освящая поединок, приобщая его к высокому ритуалу. Под пристальным взглядом бретера даже самый застенчивый дворянин приосанивался, распушив усы, сомнения исчезали, рука твердела.

Бретеры были живыми справочниками и кодексами. Их мнение считалось наиболее авторитетным в любой спорной ситуации. Их вмешательство было подчас важнее суда чести, потому что бретер был готов сам в любом деле встать к барьеру и вызвать любого, кто уклоняется от благородного удовлетворения.

Рассказы о знаменитых бретерах, их проделках, острых словечках и безобразных выходках, легенды и анекдоты, сплетни и слухи были своеобразным дуэльным кодексом. Законы чести в России основывались не столько на норме , столько на прецеденте . Для такого типа регламентации характерен особый интерес не к обычному, нормальному, типичному, а к исключительному, аномальному. Бретеры продуцировали всевозможные отклонения от нормы, обозначая границы допустимого и недопустимого, и при этом своей судьбой воплощали приговор, вынесенный их поступкам и жизни в целом. Легенды о знаменитых бретерах давали многим юнкерам примеры для подражания и рецепты действия в тех или иных ситуациях, образцы храбрости и молодечества или дерзости и буйства.

Раз собралось у Толстого (Американца - Ulfr) веселое общество на карточную игру и на попойку. Нащокин с кем-то повздорил. После обмена оскорбительных слов он вызвал противника на дуэль и выбрал секундантом своего друга (Американца – Ulfr). Согласились драться следующим утром.
На другой день, за час до назначенного времени, Нащокин вошел в комнату графа, которого застал еще в постели. Перед ним стояла полуопорожненная бутылка рома.
- Что ты это ни свет ни заря ромом-то пробавляешься! – заметил Петр Алексеич.
- Ведь не чайком же мне пробавляться.
- И то! Так угости уж и меня, - он выпил стакан и продолжал. – Однако, вставай, не то мы опоздаем.
- Да ты уже опоздал, - отвечал, смеясь, Толстой. – Как! ты был оскорблен под моим кровом и вообразил, что я допущу тебя до дуэли! Я один был вправе за тебя отомстить, ты назначил этому молодцу встречу в восемь часов, а я дрался с ним в шесть: он убит».

В каждом полку и уезде был свой бретер, свой отставной или прикомандированный гусар, свой «ера, забияка» (выражение Д . Давыдова ), который, конечно же, в свое время «перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым» ( «Выстрел» А . С . Пушкина ), который кого-то «из окошка за ноги спустил» , «кого-то обыграл на триста тысяч» - «картежник, дуэлист, соблазнитель, но гусар-душа, уж истинно душа» , которого «товарища обожали» , а полковые командиры терпели как «необходимое зло» ; и каждый мог вспомнить, как он с этим «знаменитым» какую-то «штуку сотворил» , но и побаивался, что тот вдруг не с того, не с сего «возьмет да разденет меня, голого вывезет на заставу да посадит в снег, или.. дегтем вымажет, или просто…»

Бретерство в принципе индивидуалистично , поэтому в объединении различных личностей под общим названием есть что-то искусственное. Бретерство на самом деле – это логическая конструкция , порождение массового сознания , достаточно далекое от самого явления. В общий же бретерский миф как составляющие входили легендарные биографии реальных личностей, очень непохожих друг на друга.

(С) А.В. Востриков Книга о русской дуэли

Comments

[captain-every.livejournal.com]

По поводу эпиграфа: у Стивенсона еще выразительнее: "И славной же командой они были!" -- "Crew", пожалуй, подчеркивает единство, в том числе и мимолетное единство-воспоминание Сильвера об общности с этими людьми. А в переводе он говорит как-то слишком уж отстраненно.

Вот так так!

[svart-ulfr.livejournal.com]

То есть перевод, получается, ставит все с ног на голову - ведь Сильвер практически сразу переходит на личности - Флинт, Пью, каждый со своей жизнью и своим финалом. А об экипаже упоминант как-то вскользь...
Несколько ухожу от темы. Всегда интересовал образ Слепого Пью. По рассказам Сильвера непонятно, кем он был на корабле, но очевидно, что весьма страшной и одиозной фигурой, т.к. «многие боялись Пью» . Даже будучи слепым, он несомненно лидирует среди тех моряков, которых ведёт на штурм «Адмирала Бенбоу», они его смертельно боятся... Есть ли у этого персонажа какой-то известные во "флибустьерском мире" прообраз?

Re: Вот так так!

[captain-every.livejournal.com]

С прототипом Пью -- сложно... на самом деле, у него не так-то много индивидуальных черт, которые позволили бы его с кем-нибудь сопоставить. О каком-либо известном пирате, ослепшем в результате ранения, честно говоря, не слышал. О пиратах, промотавших награбленные богатства и умерших в нищете -- можно набрать, наверное, слишком много (другое дело -- какова степень достоверности). "Навскидку" приходят в голову Эвери (по версии "Всеобщей Истории Пиратов") и Инглэнд, тот самый, с которым плавал Сильвер. Что касается некоторой истеричности, вроде бы отличающей Пью (как он разговаривает с дружками ночью у трактира) -- это как будто не редкость в уголовном мире, а из исторических личностей нечто подобное приходилось читать о Тэйлоре -- кстати, он был капитаном "консорта" Инглэнда и, значит, тоже знакомый Долговязого Джона. А должность Пью на пиратском корабле, конечно, точному восстановлению не поддается, ясно только, что она не маленькая.
И прошу прощения, что долго не отвечал...

Ничего страшного, спасибо большое!

[svart-ulfr.livejournal.com]

Хм, надо тогда будет покопаться в истории углоловного мира Англии того периода, может быть, прототип Пью имеет "сухопутные" уголовные корни:)